— У него глубокая рваная рана на боку, и мы нашли там несколько осколков стекла. У него также была перфорация барабанной перепонки, но она заживет в течение пары недель, и он скоро сможет вернуться домой. Сейчас он под наркозом, после процедуры по удалению стекла и зашиванию рваной раны на боку.

— Могу я пойти повидаться с ним? — Вопрос даже меня удивляет, я не уверена, почему я хочу его увидеть. Может быть, это потому, что я чувствую себя виноватой, что облегчение, охватившее меня, когда я услышала, что он жив, составляет по крайней мере шестьдесят процентов, потому что теперь я знаю, что я в безопасности или, по крайней мере, в безопасности, насколько это возможно. Мой муж все еще жив. Остальные сорок процентов, это потому, что у него была доля секунды, чтобы принять решение, и он решил защитить меня. Я не знаю почему, но мне бы хотелось его увидеть. И как бы я ни злилась из-за событий нашей брачной ночи, я хотела бы, по крайней мере, иметь возможность поблагодарить его.

— Я могу проводить вас в его палату, — говорит медсестра после минутного раздумья. — Но вам пока нельзя входить. И ненадолго, вам тоже нужно отдохнуть.

— Хорошо, — быстро соглашаюсь я. — Ненадолго. Я просто хочу его увидеть.

Медсестра лучезарно улыбается мне, без сомнения, думая, что я новобрачная, влюбленная в своего мужа и скучающая по нему. Позволить ей поверить в это не повредит, и я не утруждаю себя тем, чтобы заставить ее думать иначе, пока она помогает мне встать с больничной койки, отключает подключение к монитору и показывает, как передвигать мою подставку для капельницы.

Я ненавижу все это. Даже пентхаус предпочтительнее, чем находиться здесь, с трубками, выходящими из моей руки, и в больничной рубашке. Я чувствую себя больной и слабой, и это слишком сильно напоминает мне о том, как я в последний раз была в больнице со своей матерью, за несколько месяцев до ее смерти. Я изо всех сил стараюсь не думать об этом, не вспоминать, как она превратилась из красивой, энергичной женщины в подобие самой себя, ее блестящие светлые волосы исчезли, идеальная кожа высохла и потрескалась, ее некогда здоровое и сильное тело превратилось в хрупкий скелет. Я даже не узнавала ее к концу, и часть меня была рада, что моего отца не было рядом, чтобы видеть ее такой, и что его последним воспоминанием о ней будет женщина, на которой он женился, ради которой он многим рисковал, потому что так сильно любил ее. По крайней мере, отчасти это было просто потому, что она была русской, я это знаю, но всегда был намек на что-то еще, на какую-то причину, по которой он никогда не должен был жениться на ней, но все равно женился.

Мама была рада, что он тоже не был рядом и не видел ее. Она сказала мне то же самое незадолго до своей смерти. А потом она отдала мне свое ожерелье и сказала, что надеется скоро снова его увидеть. Но было что-то в ее глазах, что кричало мне, что на самом деле она в это не верит. Во что бы она ни пыталась верить всю свою жизнь, выросшую в ортодоксальных церквях своего дома, болезнь унесла ее, как и все остальное. Я тоже в это не верю. Точно так же, как я больше не верю в сказки. Если и есть рай или ад, то это тот, который мы создаем здесь, и ничего больше.

Я все еще не уверена, на что будет похожа моя жизнь с Лукой. Не на рай, я уверена в этом. Но если он заботится обо мне настолько, чтобы броситься и закрыть меня во время взрыва, возможно, это промежуточная позиция. Чистилище, если хотите.

Медсестра проводит меня до окна палаты Луки. Он лежит в кровати, подключенный к тем же самым трубкам и проводам, что и я ранее, и спит, как она и сказала. Он выглядит бледнее обычного, и я вижу синяки вокруг его глаза и одной стороны лица, порезы на шее и руках.

— Ему тоже повезло, — тихо говорит медсестра, проследив за моим взглядом. — Если бы что-то такое большое, как то, что застряло у него в боку, попало ему в шею, его бы сейчас здесь не было.