Он очень признателен и официантам в черной форменной одежде, и выращенному в этих местах барашку, что отдал для них свою жизнь, и трехслойному шоколадному торту с помадкой, и малышкам-птифурам, и ромашковому чаю за то, что, сговорившись, они создали обстановку, подходящую для того, чтобы подобающе представить дарованные природой таинственность и очарование его жены.

У нее не очень-то получается принимать комплименты, само собой, но теперь Рабиху это известно, он знает, откуда все это взялось, и независимость, и немногословность, так огорчавшие его в прошлом, но не очень-то – в будущем, и он все равно все силы прилагает и говорит ей, до чего она красива, какие у нее мудрые глаза, как он горд ею и как сожалеет обо всем. И вместо того чтобы остановить поток его слов одним из своих обычных стоических замечаний, она улыбается – доброй широкой тихой улыбкой – и благодарит его, и жмет ему руку, и даже, может, опять начинает давать волю слезам, как раз когда подходит официант и спрашивает, не пожелает ли мадам еще чего-нибудь. Она отвечает слегка заплетающимся языком: «Только еще очарованья», – и тут же спохватывается.

Это и ей пришло в голову, делая ее смелой – вполне смелой, чтобы быть слабой. Такое чувство, словно внутри ее плотину прорвало. Ей надоело противиться ему, хочется снова ему отдаться, как она это однажды сделала. Она знает: переживет, что бы ни случилось. Она давным-давно не девочка. Она женщина, похоронившая свою мать в вязкой земле Томнахеричского кладбища и произведшая на свет двоих детей. Она произвела мальчика, а потому обладает знанием, каковы бывают мужчины, прежде чем они в состоянии навредить женщинам. Она знает, что мужская зловредность – это по большей части просто страх. Утвердившись на новой позиции силы, она чувствует великодушие и снисходительность к их пагубной слабости.

– Простите, мистер Сфуф, что я не всегда была такой, какой вам хотелось.

Он гладит ее обнаженную руку и отвечает:

– И все же ты была гораздо большим.

Они испытывают головокружительную преданность тому, что ими создано вместе: их противоречивому, беспокойному, наполненному смехом, глупому, прекрасному браку, который они любят, потому что он до того ясно и болезненно их собственный. Они испытывают гордость оттого, что прошли так много, что сохранили его, вновь и вновь стараясь понять бредни в головах друг друга, выковывая одно мирное согласие за другим. Все-таки столько же у них имелось причин не быть вместе. Разрыв был бы естествен, едва ли не неизбежен. Как раз странно и причудливо то достижение, что они держались рядом, – и они преданы своей окрепшей в боях, покрытой шрамами любви.

В постели (уже в номере) он лелеет отметины на ее животе, оставленные детьми, следы того, как рвали, коробили и изводили они ее своим невинным первобытным эгоизмом. На нее волнами находит новая нежность к нему. Льет сильный дождь, ветер свистит в зубцах и бойницах. Отдав дань любви, они стоят в обнимку у окна и пьют местную минеральную воду в темноте, в отблесках фонаря, горящего внизу во дворе.

Отель обрел для них метафизическую важность. Воздействие его не ограничится этими причудливыми владениями: они донесут почерпнутое на уроках понимание и согласие в более холодные и простые комнаты своей повседневной жизни.

На следующий день кузина Кирстен возвращает им детей. Эстер с Уильямом бегут мимо стойки регистрации в биллиардную здороваться с родителями. Эстер несет в руках Добби. У обоих родителей голова побаливает, будто они сошли с самолета, совершившего длительный перелет.

Дети бурно жалуются на то, что их бросили, как сирот, и заставили спать в комнате, провонявшей собакой. Они требуют безусловного подтверждения, что подобного рода поездок больше не будет никогда.