дойти до портного часок улучу:

на брюках потертых не держатся складки,

опять же и старый пиджак не в порядке:

недешево, да и с примеркой возня

зато же и будет костюм у меня. Насущное дело: хочу, не хочу

над письмами вечер-другой проторчу;

какое - в охотку, какое - не в жилу,

однако отвечу за все через силу,

утешу, кого и насколько смогу:

приятно - нигде не остаться в долгу. Насущное дело: хочу, не хочу

но годы загасят меня, как свечу,

порядок вещей, неуместна досада,

еще по обычаю разве что надо

поплакаться: доктор, мол, больно, беда

и сердце счастливо замрет навсегда. О ГОРЕЧИ Когда вино лакается беспроко,

ни горла, ни души не горяча,

и ты устал, и утро недалеко

тогда спасает склянка тирлича.

В нем горечи пронзительная злоба,

он оживляет, ибо ядовит:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит. Когда, на женщин глядя, ты не в духе,

и не настроен искушать судьбу

переночуй у распоследней шлюхи,

накрашенной, как мумия в гробу.

К утру подохнуть впору от озноба,

и от клопов - хоть зареви навзрыд:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит. Когда перед природой ты бессилен,

и путь лежит в безвестье и туман

под вечер забреди в квартал дубилен

и загляни в загаженный шалман.

Обсиженная мухами трущоба,

зловоние и нищий реквизит:

пусть к сладости уже оглохло небо,

однако горечь все еще горчит. О ПРЕБЫВАНИИ ОДИН НА ОДИН С каждым однажды такое случается: вдруг

вещи как вещи внезапно исчезнут вокруг.

Выпав из времени, все позабыв, как во сне,

ты застываешь, с мгновением наедине. Наедине с перелеском, с тропинкой косой,

с житом и куколем, сеном и старой косой,

с грубой щетиной стерни, пожелтевшей в жару,

с пылью, клубящейся на придорожном ветру. С волосом конским, что прет из обивки, шурша,

с пьяницей, что до получки засел без гроша,

с водкой в трактире, едва только шкалик почат,

с пепельницей, из которой окурки торчат. К злу и добру в равной мере становишься глух,

ты - и волнующий шум, и внимающий слух.

Пусть через годы, но это придет из глубин:

знай же тогда - ты со мною один на один. ТРИ ПАРЕНЬКА Мы трое - голодные, мы - оборванцы,

конечно, почтенный судья!

Один - от папаши сбежал, от пощечин,

другой же - чахоткой измаялся очень,

а третий опух, - это я. Конечно, конечно, еще раз подробно:

мы прятались за валуны,

девчонка по гравию шла и похожа

была бы на лань, каб не дряблая кожа,

а темя-то вши, колтуны. Так сладко брела она сквозь забытье;

ну, тут мы, понятно, поймали ее,

смеркалось, темнело;

мы справили дело,

а слезы... ну, будто она не хотела!.. Какая-то птица затенькала тонко,

порой, как монетки, звенела щебенка,

а так - тишина,

одна тишина,

как будто и жизнь-то уже не нужна. На рану ее мы пустили рубашки;

поймают - мы знали - не будет поблажки.

Вот весь мой рассказ...

О свет моих глаз,

о девочка, разве болит и сейчас? Почтенный судья, все же сделай поблажку,

скорее всех нас упеки в каталажку,

там вечный мороз,

а если всерьез

так лучше не помнить ни мира, ни слез. ВЫСЫЛКА Б*рбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,

не регистрирована, без пальто, без чулок,

в номере ночью с приезжим застигнута, вместе

с тем, что при ней оказался пустой кошелек. Б*рбару Хлум осмотрели в участке, где вскоре

с ней комиссар побеседовал начистоту

и, по причине отсутствия признаков хвори,

выслал виновную за городскую черту. Мелкий чиновник ее проводил до окраин

и возвратился в управу, где ждали дела.

Б*рбару Хлум приютил деревенский хозяин,