все же для жатвы она слабовата была. Б*рбара Хлум, невзирая на страх и усталость,

стала по улицам снова бродить дотемна,

на остановках трамвайных подолгу топталась,

очень боялась и очень была голодна. Вечер пришел, простираясь над всем околотком,

пахла трава на газонах плохим коньяком,

Б*рбара Хлум, словно зверь, прижимаясь к решеткам,

снова в родное кафе проскользнула тайком. Б*рбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье,

выслана с предупрежденьем, в опорках, в тряпье,

сопротивленья не выказала при аресте,

что и отмечено было в судебном досье. МАРТА ФЕРБЕР Марту Фербер стали гнать с панели

вышла, мол, в тираж, - и потому

нанялась она, чтоб быть при деле,

экономкой в местную тюрьму.

Заключенные топтались тупо

в камерах, и слышен этот звук

был внизу, на кухне, где для супа

Марта Фербер нарезала лук. Марта Фербер вдоволь надышалась

смрада, что из всех отдушин тек,

смешивая тошноту и жалость,

дух опилок, пот немытых ног.

В глубину крысиного подвала

лазила с отравленным куском;

суп, что коменданту подавала,

скупо заправляла мышьяком. Марта Фербер дождалась, что рвотой

комендант зашелся; разнесла

рашпили по камерам: работай,

распили решетку - все дела.

Первый же, еще не веря фарту,

оттолкнул ее, да наутек,

все, сбегая, костерили Марту,

а последний сбил кухарку с ног. Марта Фербер с пола встать пыталась;

воздух горек сделался и сух.

Вспыхнул свет, прихлынула усталость,

сквозняком ушел тюремный дух.

И на скатерть в ядовитой рвоте

лишь успела искоса взглянуть,

прежде, чем в своей почуять плоти

рашпиль, грубо распоровший грудь. О ВЕЛИКОЙ ГИБЕЛИ СОСНОВЫХ ЛЕСОВ ВОЗЛЕ ВИТШАУ Ранним утром объявились в хвойных чащах

ненасытные чужие мотыльки.

Туча полчищ, беспокойно шебуршащих,

черным снегом облепила сосняки. Крыльца черные топорща, словно рясу,

грызли ветви до подкорья, вполсыта,

от въедающихся жвал не стало спасу,

и на хвою наползала краснота. Даже ветер перед ними был бессилен,

цепи гусениц свивались в пояса,

дятлы яростно стучали, ухал филин

умирали обреченные леса. В дымке осени от комлей и до сучьев

разносился гул, протяжный и глухой,

дерева, сухие ветви скорбно скрючив,

ждали только, чтоб рассыпаться трухой. Чернорясники в оцепененье сонном

прекращали класть яички под кору,

отползали по чешуйкам к лысым кронам,

замирали, коченея на ветру. И, наполня воздух запахом погостным,

подыхали без жратвы, всю осень тек

на смерзающийся грунт по голым соснам

черной патокой гнилой и липкий сок. ГОРБУН Жил калека в мансарде с косым потолком;

сыро, холодно - все не беда.

Пансиона хватало на хлеб с табаком,

так что он не ходил никуда.

Но двоих шантажистов попрешь ли взашей,

если силы иссякли давно?

Вот и тратился он из последних грошей

на грудинку, на сыр, на вино. Понемногу пришлось распродать гардероб,

оловянную утварь со стен;

и в затылке калека с отчаяньем скреб,

ожидая дурных перемен.

Он рубаху жевал и пытался уснуть,

только было совсем не до сна,

если парни дрались, утихали чуть-чуть

и шпыняли, смеясь, горбуна. А однажды устроили гости погром,

увидав, что все меньше доход:

обмотали калеку гардинным шнуром

и до дна обшмонали комод.

Уложив небольшой узелок барахла,

порешили: мол, дело с концом.

Весь табак горбуна докурили дотла

над его посиневшим лицом. О ХВОРАНИИ В МЕБЛИРАШКАХ Хворать в меблирашках - неважная роль:

соседские новости слушать изволь,

детишки вопят и хрипят старики,

когда - духота, а когда - сквозняки. Под вечер придет сострадающий люд,

таблеток, микстур, порошков нанесут,