Грэм перекатился на живот, поднялся на колени, затем на ноги. Дико выпучив глаза, захлебываясь кровью, он побежал прочь от Долархайда, пока не рухнул на песок, потеряв сознание.

Молли неслась к дюнам. Вилли бежал перед ней. Долархайд не отставал, волоча за собой спиннинг, пока тот не зацепился за кусты. Взвыв от боли, Долархайд встал как вкопанный, только тогда догадавшись, что нужно перерезать леску.

— Беги, малыш! Беги, родной! Не смотри назад! — кричала, задыхаясь, Молли.

У нее были длинные ноги, и ей приходилось помогать бегущему мальчику, подталкивая его перед собой. Треск кустов за ними раздавался все ближе.

Когда Молли с сыном выбежали из дюн, Долархайд отставал от них метров на сто. Когда подбегали к дому, расстояние сократилось почти наполовину. Оказавшись в доме, они бросились по лестнице вверх. Она рванула на себя дверцу шкафа в комнате Грэма и крикнула мальчику:

— Лезь сюда, быстро! И носа не высовывай!

Вбежав на кухню, пока не готовая дать отпор, она стала лихорадочно заряжать револьвер с помощью обоймы-ускорителя.

Молли забыла принять правильную стойку, забыла совместить мушку с прицелом, но вспомнила, что револьвер нужно крепко держать обеими руками, и, когда дверь разлетелась от страшного удара снаружи, она тут же выстрелила, пробив пулей дыру в его бедре.

— М…чка…а!

Он стал сползать вниз по дверному косяку, и она пальнула ему в лицо. Затем еще раз, когда он оседал на пол. И когда он наконец растянулся у стены, она подбежала и всадила оставшиеся две пули в лицо, видя, как ему на подбородок падают лоскуты разодранной кожи, а от дульного пламени тлеют волосы.

Вилли разорвал на полосы простыню и пошел искать Уилла. У него дрожали ноги, и, переходя двор, он несколько раз падал.

Молли не пришло в голову вызвать шерифа и «скорую помощь». Те приехали сами. Она была в душе, когда в дом вбежали люди с пистолетами на изготовку. Она яростно терла себе кожу на лице, волосы, смывая кровь и осколки костей. Помощник шерифа, отделенный от нее занавеской душа, стал задавать ей вопросы, но она не могла говорить.

Кто-то поднял наконец телефонную трубку, из которой раздавался голос Крофорда, находящегося в Вашингтоне, и сообщил ему, что произошло в доме. Это Крофорд, ожидая, когда к телефону подойдет Грэм, услышал выстрелы и связался с шерифом.

— Не знаю, как он. Вон его несут, — сказал полицейский, увидев в окно, что пронесли носилки с Грэмом, и заключил: — Да, видно, плохо дело.

54

На стене над больничной койкой висели часы. Цифры на них были крупные, различимые даже сквозь пелену боли и транквилизаторов.

Когда Грэм смог наконец открыть правый глаз, первое, что он увидел, был циферблат. Он сразу понял, где находится, — в реанимации. Грэм знал, что в его положении нужно почаще смотреть на часы. Движение стрелок подбадривало его, показывая, что на свете все преходяще, пройдет и его боль.

Вот для этого их сюда и повесили.

Сейчас стрелки показывали четыре часа, но Грэм не знал — дня или ночи. В сущности, ему было все равно, лишь бы стрелки не останавливались. Он опять провалился в забытье.

Когда он снова открыл глаза, часы показывали восемь.

Сбоку кто-то сидел. Он осторожно посмотрел туда. Это была Молли. Она смотрела в окно. Как она похудела! Он хотел ей что-то сказать, но стоило ему чуть открыть рот, как левую часть головы пронзила дикая боль.

Он чувствовал, что у него в голове и груди пульсируют артерии — но не в такт, а подчиняясь какому-то синкопированному ритму. Когда Молли уходила, он все-таки сумел промычать что-то ей вслед.

В окне брезжил свет, когда его тело стали тянуть и тащить в разные стороны, делать с ним такое, что у него вздулись вены на шее.

Желтоватый свет. Над ним — лицо Крофорда.

Грэму удалось подмигнуть. Крофорд в ответ улыбнулся, и Грэм увидел, что у того между зубами застрял кусочек шпината.