Бедная мама! Она влюбилась в чужака, в иноземца – красивого, молчаливого, сильного, – и вышла за него замуж, а когда поняла, с кем имеет дело, было слишком поздно.

Но она защищала меня изо всех сил: например, не позволила мне растолстеть, как Мине. Отец сходил с ума от толстух. Я вызывала в нем лишь брезгливость.

Такие как Андреас рано или поздно пробуют избавиться от своих детей. Они чувствуют в них собственную злую силу и знают, что когда-нибудь с ней столкнутся. Как он радовался, когда родилась Мина! Безобидная, глупая Мина, которую нетрудно было раскормить, чтобы пользоваться ее телом.

Андреас пытался убить Ольгу, пытался и меня – в ту ночь, когда поджег наш дом, надеясь, что я сгорю в закрытой комнате. Моя мать чудом вышибла дверь и вытащила меня из огня, а затем сбежала, унося дочь не от пожара, а от чудовища, бегущего следом.

Должно быть, я всегда знала об этом. Просто не помнила. Так бывает: знание – словно разлом в коре океанического дна, покрытый толщей воды. Рыбак, живущий на берегу, думать не думает о нем. Но однажды на него идет гигантская волна и сносит и человека, и сети, и хижину. Все из-за этой невидимой трещины.

Хорошо, что память не вернулась ко мне раньше. От некоторых вопросов в человеке что-то ломается. Только никогда не знаешь заранее, с кем это случится, – с тем, кто спрашивает, или с тем, кто отвечает.

Например: мама, как ты могла остаться с ним после этого?

Меня спасли козы. Андреас не мог допустить, чтобы они погибли в огне. А затем появились люди и помешали довести начатое до конца.

Так что когда я думала, что моя немота – это дар, я и сама не представляла, до какой степени была права. Если бы я продолжила болтать, рано или поздно он избавился бы от меня.

Разве не забавно? Моя жизнь стоила двух взрослых коз. Жизнь Ольги – двух козлят, родившихся раньше срока. Дочери Андреаса дорожают со временем!

Я сажусь на камень и думаю, что мне нужно отмыть дом от сажи.

А еще – купить трех коз. Мина сможет пасти их; это дело ей по силам.

Мы так долго были пленниками, что приспособились жить в тюрьме, притворяясь, будто вокруг нет никаких стен. Как теперь осваивать настоящую свободу? Я словно училась плавать в бассейне, готовясь к морю, а меня швырнули со скалы и приказали: «Лети!»

У Ольги получилось.

Не знаю, получится ли у меня. Для начала мне нужно заговорить. Неплохо бы придумать какой-нибудь смысл, что-то вроде подпорки – например, убедить себя, что Мине нужен мой голос.

Я всегда презирала бедную дурочку. Ее нынешние страдания кажутся мне преступными; своими слезами она словно оправдывает отца. Но у нее ведь больше нет ничего, кроме горя. А у меня нет никого, кроме нее. Значит, придется брать Мину вместе с ее горем.

Я отмою стены, найду врача для своей больной сестры. Кости младенцев, которых она родила, оставлю там, где они покоились до сих пор. Русский никому не расскажет об этом.

Ветер усиливается, гонит меня с моего места. Подталкивает: иди, займись домом! займись своей жизнью!

Я встаю и впервые понимаю, что наконец-то могу не оборачиваться. Дыхание отца каждую минуту обжигало мне затылок. Даже в полной тишине меня догонял его смех, его сиплый шепот. Теперь он исчез, развеялся навсегда.

Какое счастье – позволить себе не оглядываться. Ни на отблески пожара, ни на свое прошлое, ни на других людей.

Нет кузнечика в траве. Жаба ползет, тяжело волоча свое грязное брюхо; от нее разит тиной и зловонием жирных болот; она крутит головой и открывает пасть, словно задыхаясь от ненависти. Но нет кузнечика в траве. Где он? Исчез. Быть может, укрылся в поле среди голубого цикория и ромашек. Или мчится по зеленым холмам. Или стоит на скале, заложив тонкие лапки за спину – глупый, свободный, живой.

Возле нашего дома заплаканная Мина сидит у ворот, прямо в пыли. Она смотрит на меня, и я вижу по ее глазам, как ей одиноко и страшно.