Увы. От этого только тяжелее было потом. Если бы я всю жизнь провела в детдоме, было бы легче, не так больно, не знать разницу. Мне было семь, когда приёмная мама собралась родить мне сестренку. Она так долго лечилась, так надеялась…. Отец повез ее в роддом, и они разбились на скользком шоссе. Дураки и дороги, проклятие России… Как всегда, зима пришла неожиданно, коммунальщики и дорожные службы ее не ожидают.

Даже тогда, в семь лет, оказавшись в детдоме, в первый же день поколоченная сперва воспитательницей за неспослушание, а затем сверстниками — просто так, как новенькая, я молила Бога оживить маму, папу и сестрёнку, пусть меня еще десять раз побьют, только бы они были бы живы…

Глупости. Все глупости. Чудес не бывает.

И гляди ж ты! Чудес не бывает, а волшебство есть. Ведь это оно виновато в том, что я очутилась здесь, избитая, лежащая на кучке вереска рядом с угасающим костром, в котором, потрескивая, догорают тоненькие косточки кролика, пойманного на ужин этой женщиной.

Тогда, четырнадцать дней назад, я, как всегда по вечерам, раздавала у метро листовки. Никому они были не нужны, люди бежали мимо по своим делам… После работы все спешат по домам, к семьям, к телевизору, к тарелке борща… Меня даже толкнули несколько раз, отталкивая мою руку с рекламкой нового кафе. Я забилась в уголок, пропуская очередную толпу, несущуюся после прибытия поезда. Так и стояла, как дура, с протянутой листовкой, совсем уйдя в собственные мысли. Я думала о том, что еще совсем немного, и мне стукнет семнадцать, это последнее лето в детдоме. Меня торжественно соберут в плаванье по большой жизни и радостно вытурят в крохотную комнату в общаге из уже привычного мирка. Пойду работать ученицей швеи на какой-то дурацкой фабрике. Вперёд, сиротка, общество выполнило долг перед тобой, дальше живи как знаешь.

Тонкая, изящная, хотя и видно, что немолодая, рука взяла у меня листовку. Я растерянно подняла глаза, смотря на невысокую хрупкую старушку, в странном зелёном платье, в пол, с вышивкой, со шнуровкой на груди и широких рукавах. Она с интересом разглядывала эту цветную бумажку, а я таращилась на нее. У нее была такая превосходная осанка, что невольно на ум приходило «аристократическая». А длинные седые волосы уложены в причудливую высокую прическу. Странная старушка, очень-очень странная.

— Какая забавная картинка, — пробормотала она и посмотрела на меня. Глаза у нее были янтарно-золотого цвета, я и не подозревала, что такие бывают. — Как поживаешь, Аннис?

Я вздрогнула, какая я ей Аннис, я Анна Дёмина, единственное, что у меня осталось от родителей — имя и фамилия.

— Вы меня с кем-то спутали, — сказала я грубовато.

— Да, тебя здесь называют Анной, но по-настоящему тебя зовут Аннис. Разница в языках, знаешь ли. Нет-нет, я вовсе не твоя бабушка, — чуть заметно усмехнулась она, у меня на лице, наверное, эта мысль была написана.

— Откуда вы знаете, как меня зовут? — ощетинилась я. Какого черта она вообще ко мне прицепилась? Вроде бы у меня на лбу не написано, что я детдомовская, да и жалеть меня не надо, я уже взрослая, это малышню обычно жалеют бабульки, слипшиеся карамельки им суют.

— Я много чего про тебя знаю, — сказала она. — Тебе скоро исполнится семнадцать, и ты окажешься одна перед неопределенным будущим, и тебе страшно.

— Ну и что? — упрямо буркнула я. — Вам какое дело? И ничего мне не страшно!

Разве я дура — доверять незнакомым? С детства знаю — конфеты не брать, с чужими не ходить, дорогу переходить на зелёный… Ученые мы, недоверчивые…

— А что ты скажешь, если я открою перед тобой совсем другой, незнакомый тебе пока мир, мир, полный приключений, мир волшебства, героев и подвигов? Мир, где верный меч дороже золота, а верный друг важнее короны?

Мне буквально пришлось ловить челюсть руками. Да эта бабулька еще чуднее, чем мне сначала показалось! Совсем того, да-да!