Рыба – если у тебя хватит духу назвать ее так, когда она глядит тебе в глаза и сообщает, что сейчас она будет тебя есть… а потом действительно ест, – оказалась решительно непобедима. Нет, поймать ее было можно – можно даже и съесть, особенно если ты ничего не имеешь против мяса, отдающего железом, сколько ты его ни приправляй. Но ее там слишком много – несмотря на то что город десять лет с ней воевал. Слишком много, чтобы рыбалка была хотя бы просто безопасным делом, куда там прибыльным. Хуже того, рыбы и сами фермерствовали и свирепо охраняли косяки рыб поменьше, которыми питались – и которыми были бы очень рады питаться люди на берегу. Каждый выход в море был развлечением не хуже прыжка в логово львов, чтобы поймать там одного перепуганного ягненка.

Город взялся за дело очень оптимистично, потом некоторое время прожил под знаком героического непокорства судьбе, но мало-помалу вынужден был признать поражение. Месяц назад мистрис Койл наконец переспорила всех, что пора собирать манатки и двигать обратно в Убежище, откуда они когда-то пришли, – там хотя бы есть можно будет регулярно, а не как придется. Да, рыбакам придется переделаться в фермеров, но так уж устроена жизнь, ничего не попишешь. Эли Пинчин, последний оплот сепаратизма, в конце концов, с ней согласился – да и то потому, что только этим летом потерял второго сына: рыба протаранила лодку и выкинула его в воду, где у парня, понятное дело, не осталось ни единого шанса.

Город понял, что здесь его больше ничего не держит. И был по большей части прав.

Но только по большей.

Огибая по задам церковь, Деклан застегнул куртку. Зима еще толком не пришла, но уже напоминала о себе холодными порывами с моря. В воздухе стояла сырая стужа, даже поболее обычного. Правда, что пора сниматься да делать ноги, пока не ударил первый по-настоящему крепкий мороз.

Завтра утром, думал Деклан, топая по тропинке к дому.

Он до сих пор понятия не имел, что намерен делать. Почему не кто-то другой? Из всех городских мальчишек – почему он? Самый тихий, самый скрытный, такой никогда не причинит беспокойства в общине…

Пока беспокойство само его не найдет, ага.

– Есть кто дома? – Он распахнул дверь.

Ответа не было. Дом – да скорее хижина на самом-то деле: три комнатушки, разделенные занавесками, – стоял практически пустой. Свои пожитки мать забрала с собой еще утром, а у Деклана, почитай, ничего особо и не было. Ну одежда какая-никакая, пара картинок, рыболовные снасти – все чистые, отполированные. Он ничего заранее не собрал, но вещей было всего ничего – пять минут, и дело в шляпе, коли решишь передумать.

Но передумывать он не собирался. Нет, только не он.

– Эй? – Теперь ему стало не по себе.

Они же не могли ничего сделать…

Или могли?

Он добежал до задней двери, пнул ее сильнее, чем собирался, так что та грохнула об стену…

И, конечно, спугнул ее оттуда, где она сидела – в углу голого сада… все в том же легком лишайнике, что и всегда, не замечая зябкого ветра. Она читала книгу на его планшете – странное, несгибаемое пристрастие к письменному слову его народа, изумление перед тем, как много себя можно вместить в страницу строчек. Умаление, сжатие – так она считала, – когда расширение было бы куда естественнее. И все-таки вот, сидит, копается в чужом, чуждом языке.

Пытается расшифровать… может быть, его, думал Деклан.

Если правда так, интересно, что она там нарасшифровывала.

При виде него ее Шум окрасился теплом, которое тотчас же сменилось печалью. Она мгновенно прочла Деклана, хотя этих вестей они ждали уже не первую неделю.

Завтра утром, показала она.

– Мы найдем способ, – ответил он.

И открыл ей свой Шум, как объятия.

– Это противоестественно! – только сегодня ночью кричала на него мать. – Она животное!

– Никакое она не животное! – орал в ответ он. – Она думает! Она разговаривает. Чувствует!